6-3

[FFest]

Happy Tree Friends. Флиппи/Натти, human!версии персонажей. Безумная, фанатская преданность со стороны второго, истерические признания, цепляться за одежду и руки. Обращение на “вы”.

@темы: Мультфильмы

Comments

[Гость]

1752 слова

1.

Флиппи всегда весь в зеленом.
И это прекрасный, вкусный и сладкий цвет. Зеленый, как тянучка со вкусом зеленого яблока из супермаркета напротив дома, как грушевые леденцы «без сахара», которые дают у стоматолога после осмотра.
Натти обожает зеленый. Точно так же, как приторный и яркий розовый, малиновый, белый, темно-желтый. Цвета всего самого лучшего, что есть в его жизни — сладкие, сахарно поскрипывающие на зубах и клейко-липкие во рту.
Но зеленый — особенный цвет. И у него особое значение.
Потому что Флиппи в зеленом.
Он не звонит придурочному рогатому копу, когда Натти пулей выстреливает из супермаркета с непробитыми на кассе шоколадными драже в карманах. Он не обсуждает со всеми этими старыми кошелками далеко за тридцать, рассевшимися на парковой скамейке, как вреден избыток сахара для зубов и всего растущего организма. Он не сдает Натти родителям, когда тот нарушает запрет на сладкое, о котором дорогая мамаша растрезвонила на весь их городок. И не достает нравоучениями.
А Натти взамен не пристает с просьбами показать «настоящий армейский нож» и «настоящий пулемет Калашникова». Он бы и рад, но они не сладкие и даже невкусные — уже успел выяснить и попробовать на зуб.
Цвет жженого сахара в современном мире не гарантирует того, что предмет можно долго и с наслаждением сосать, чтобы он потом растекся восхитительным сахарным сиропом во рту.
А нож вообще острый. И Натти порезался, когда на пробу провел языком по лезвию. Было невкусно. И от противно-соленой крови во рту тоже. И от лекарств в больнице. И от звенящего вопля мамаши.
А Флиппи даже тогда на него не наорал.
Волшебно-зеленый Флиппи.
Тянучка с яблочным вкусом.
Натти, утирая тоненькую ниточку слюны, стекающую с подбородка, протягивает на ладони пакет мармеладок-ассорти.
— Хотите? — с придыханием спрашивает он.
Поймать в городе Флиппи чтобы пристроиться к нему хвостом и весь день ходить следом, не так-то просто. Еще труднее достать из кармана — оторвать от сердца — драгоценную заначку, мармеладки, среди которых обязательно должны быть и зеленые яблочные, и предложить кому-то еще.
Не просто кому-то. И не просто протянуть — это больше чем жест доверия.
А еще Флиппи не есть сладости.
И Натти со смешанным чувством разочарования и жадного облегчения — пакетик с мармеладками покоится в кармане, превращаясь на жаре в липко-разновкусную массу — переспрашивает в удаляющуюся спину:
— А вы точно не хотите? Они вкусные.
И набивает рот мармеладом до отказа, выбирая только самые зеленые, самые вкусные. И держится на почтительном расстоянии, пока Флиппи совершает ежедневную прогулку по парку.
Говорят, это ему лечащий врач порекомендовал.
Натти ненавидит врачей и свою мамашу. Они отбирают сладкое. Пичкают горькой, соленой и кислой гадостью.
Натти уверен, они его ненавидят. И сладкое тоже.
Весь мир ненавидит его. И сладкое тоже.
Кроме Флиппи.
Он ненавидит только пиццу с анчоусами.
Натти крадется по кустам, следуя за Флиппи по его прогулочному маршруту по парку, и жует мармелад. Хочется пить, солнце печет, и зубы сводит от сладкого.
Три круга по парковой каменной дорожке — почти пять миль, тысячи пакетиков с драже в глазури, выстроенных друг за другом. Натти наблюдает из пожухлых, больше серо-желтых, чем вкусно-зеленых, кустов за тем, как Флиппи останавливается, чтобы поприветствовать очередную мамашку с коляской, очередного надменного взрослого или сунуть карамельку в пухлые ладошки чьего-нибудь счастливого чада.
Натти задыхается от злости и зависти: ему Флиппи никогда сладостей не дает.
И это тоже происки матери.
Злобно косящиеся на Натти со скамеек сорокалетние клуши с обрюзгшими лицами и глазами навыкате. Вопящие и издевающиеся сверстники. Нависающая над ним необъятная туша главного по отделу сладостей в супермаркете. Сверло стоматолога.
Это все мать виновата.
Она говорит, чтобы Натти держался подальше от Флиппи. И рассказывает о докторе, к которому тот ходит. Но Натти знает, что она все врет. И доктора все врут. Они все ненавидят Натти.
И, наверное, ненавидят Флиппи.
А это значит, что им с Флиппи нужно держаться вместе — раз их все ненавидят. И пускай он не любит сладости, но Натти тоже терпеть не может пиццу с анчоусами. И обожает рекламу молочного шоколада по телеку.
Натти следует за Флиппи до самого его дома. И долго-долго сидит под дверью, выбирая из карманов сладкие шоколадно-сахарные крошки и поедая их.
Пока не приходит мать — она знает, где искать — и не забирает его домой, суетливо рассыпаясь перед Флиппи в извинениях за доставленные ему неудобства. Натти цепляется за дверную ручку, цепляется за Флиппи, хватается за перила не его веранде, за выкрашенный белой краской столбик почтового ящика, но мать все равно уводит его домой.
И Натти видит ее насквозь: она снова хочет все испортить и отобрать у него чудесный сладкий привкус во рту от сказочно вкусной яблочной тянучки. Если Флиппи до сих пор его не прогнал, значит, Натти не мешал ему, так?
Он просто сидел под дверью. И подъедал вкуснейшие шоколадные крошки.
Остатки сладки.

* * *

Мать идет на день рождения Петунии вместе с Натти. Она всю дорогу расписывает, как ужасны последствия гипергликемии и как мало у них денег, чтобы положить Натти в хорошую больницу и предоставить лечение на должном уровне.
Она произносит слово «наркоман» ровно тридцать восемь раз.
Натти знает, что это все ложь: он не колется, как Лифти и Шифти, и не курит во дворе марихуану тайком от родителей, как Каддлз.
Мать его нарочно унижает. И идет на праздник к Петунии, чтобы делать это перед всеми.
Они будут толпиться у барной стойки — подальше от «перспективной молодежи», у «столик для взрослых», тянуть через трубочку мерзкую янтарную жидкость и обсуждать Натти. Больше некого — все такие идеальные, такие правильные и не курят самокруток на заднем дворе, заваливаясь с шалым взглядом, трясущимися руками и красными глазами переночевать к «никчемному Натти», сразу превращающемуся в лучшего друга.
Все будут обсуждать Натти, а мать будет вздыхать, качать головой и жаловаться на жизнь. И стрелять сигареты и просить в долг «до получки».
А Натти потом, дома, ночью, когда мать уже заснет, вытянет у нее из кошелька сотню себе на сладости.
Никто не любит его так, как яблочная тянучка.
Он любит яблочную тянучку больше жизни.

[Гость]

2.

* * *

Петуния вместе с Гиглз шушукаются по углам, тыкают наманекюренными пальчиками в Натти и томно вздыхают, когда мимо проходит Флиппи.
Наверняка, им тоже рассказывали про докторов, у которых тот лечится.
А еще у Петунии на празднике нет тортов. И газировки. И даже драже. Чертова скунсиха опять не влезает в любимые джинсы, и поэтому снова сидит на диете. И ест одни фрукты, и, приторно — но не по-настоящему сладко — улыбаясь гостям, подает в глубоких тарелках какую-то гадость.
Натти грызет свою плитку горького шоколада, скрываясь за шведским столом с овощным ассорти от матери, и представляет, как высыпал бы в глотку Петунии все конфеты из автомата у кассы в супермаркете и заставил бы съесть. Прямо так, в обертках.
Конфеты жалко.
Натти наблюдает, как Флиппи слоняется из одного угла в другой. Ему тоже не с кем поговорить. Его тоже никто не любит.
Натти вытирает рот рукавом белой рубашки, собирая на ней все шоколадные крошки, а потом долго их вылизывая с ткани. И с сожалением заворачивает в фольгу остатки шоколадки, чтобы, выйдя на задний дворик, протянуть ее Флиппи.
— Хотите шоколадку?
Его яблочная тянучка, которую Натти любит больше жизни и не знает, как об этом сказать.
Флиппи односложно отказывается и затягивается сигаретой.
Может быть, до сих пор Натти предлагал не то, что нужно.
Яблочной тянучке не нужен шоколад. И мармеладки, наверное, тоже.
Тянучке нужна тянучка. И Натти сосредоточенно перерывает все карманы — даже тот, потайной, нашитый лично с изнаночной стороны майки — в поисках хотя бы самого крошечного кусочка тянучки.
Он очень хочет дать Флиппи что-нибудь, что тот принял бы. И чтобы потом можно было часами говорить о том, какие сладости любят Натти. И чтобы Флиппи потом их тоже полюбил.
И чтобы Натти никто не поволок за волосы домой.
— Я очень-очень люблю яблочные тянучки, — сообщает Натти, заглядывая Флиппи в лицо снизу-вверх. — А вы что любите?
Жизнь плавится восхитительным сиропом на языке, когда он ловит непонимающий взгляд Флиппи.
— Я еще люблю шоколадных мишек, — продолжает Натти. — И карамельки с повидловой начинкой. И драже с орешками.
Натти кажется, он сам растекается сиропом по Флиппи — как шоколадная оболочка драже с орешками.
— И мармелад. И чупа-чупсы со жвачкой. И зефирки! И пастилу! — он срывается на крик.
И вцепляется засахаренным клещом в Флиппи, хватая его за руку.
— И торты! И пирожные с кремом!
В дверях толпятся взрослые.
Они другие, они злые, они не любят сладкое и ненавидят Натти и Флиппи.
Мать хватает Натти за плечи, пытаясь оттащить его от Флиппи.
Снова пришла все испортить.
Снова пришла отобрать у Натти его яблочную тянучку.
— Леденцы! Джем! Нуга! — надрывается Натти, когда его силами матери и решившего ей помочь Рассела тащат в дом.
Кто-то из гостей — дипломированный доктор, один из этих лжецов, которые ненавидят Натти и Флиппи — шарит по карманам в поисках ампулы с успокоительным. Кто-то звонит в местную больницу, чтобы высылали бригаду.
Их дурной-дурной и рогатый-рогатый шериф округа в панике мечется туда-сюда.
Натти вырывается, пинается и кусается, когда его тащат к одному из столов, чтобы зафиксировать для укола. Он визжит и брызжет слюной, снося на пол вазочки с фруктами с тарелки с мясом и гарниром.
Где-то здесь должна быть яблочная тянучка, но Натти никак не может ее найти.
Идиот Лумпи, худший шериф из всех, успевший достать пистолет, посреди общего столпотворения вокруг Натти, девичьего визга и шарахающихся в разные стороны взрослых, поскальзывается на куске бифштекса и с размаху налетает на барную стойку.
И палит в потолок.
Лампочка разлетается вдребезги, и по всему дому сразу становится темно.
Кто-то сразу бросается к окнам, чтобы раздвинуть шторы и впустить свет уличных фонарей. Но, кажется, не доходит.
Тяжело дышащий, взмыленный Натти, все еще прижатый к столу, наблюдает, как в полумраке метнувшаяся к шторам тень с чавканьем распадается на две аккуратные части. Во все стороны брызжет чем-то вязким и липким.
Натти слизывает несколько капель со щеки — медно-острых и соленых — и отплевывается.
Не сладко.
А потом кто-то визжит. Высоко и пронзительно-мерзко. И Натти сразу же отпускают — те, другие тени, прижимавшие его к столу. И в обступившем гостиную полумраке они мечутся из угла в угол, орут, наталкиваются друг на друга, падают и снова встают.
Кто-то распахивает входную дверь, и тут же падает на нее с десятком ножей из праздничного набора Петунии в спине. Кто-то лезет в окно, и, запутавшись в шторах, вздергивает себя к гардине, смешно подергиваясь и хрипя.
Натти ползет под столами к барной стойке, слыша влажное чпоканье над головой, звук падающих тел и льющейся крови.
Ничего не видно, но ему это и не нужно.
Сжавшись в маленький комочек возле дверцы кухонного шкафчика под мойкой, Натти достает из кармана раскрошившуюся плитку шоколада и, выбирая на ощупь кусочки побольше, уплетает ее за обе щеки.
Чпокает, падают, льется.
Натти в темноте давится и чавкает шоколадом.
— Хочешь конфетку, мальчик?
Натти, взятый с поличным над фольгой с шоколадными крошками, вздрагивает и поднимает глаза.
Света уличных фонарей не хватает. Тускло поблескивает столовый нож в руке.
Флиппи.
Измазанный в шоколаде Натти улыбается во весь рот и тянется к нему.
— Конечно, хочу!
Яблочная тянучка.

[Zato]

Фэндом расцветает все ярче и буйнее ^___^
Автор, оно такое... такое... безумное-безумное, прямо как по канону, только человечнее, и потому страшнее.
Н.з. А жаль.

[Гость]

Фэндом расцветает все ярче и буйнее ^___^

по весне показались из-под снега.

безумное-безумное, прямо как по канону

а еще у автора в процессе все чуть не слиплось .

Спасибо .
а.

[Ю-эр]

Знаете, автор, мультфильм этот очень не люблю, и тем неожиданнее было прочитать что-то подобное. Ваш текст - прекрасен, даже не думала, что по этому фэндому можно написать что-то настолько яркое, безумное, страшное и при этом удивительно верибельное, с по-настоящему объемными персонажами. Спасибо вам большое.
Не заказчик

[Gretel, the Creator]

Аааах!!! У заказчика трясутся ручки, и он не попадает по клавишам.
Это не то, что я задумывала, это лучше,чем я задумывала!
А канонично-то как!
В общем, я в совершеннейшем восторге.
Автор, я уже люблю вас. Раскроетесь?!

[Chirsine]

Си Тсу
Да, Садюшки - они такие, штука настроенчески-специфичная .
Вам спасибо . И очень рада, что понравилось и произвело такое впечатление.
shtrauss
К сожалению, истеричность в характере Натти, которая наверняка задумывалась по заявке, не прошла естественный отбор .
Но я дико счастлива, что все-таки канонично а то кто ж эту сахарную дурку знает ? и что в Вы довольны, уважаемый заказчик.

автор

[Gretel, the Creator]

О, я так и знала,что это вы. Ваш чудесный стиль узнаваем сразу.
Еще раз спасибо!

[Chirsine]

shtrauss

[Гость]

2.
4259 слов
Достаточно вольно получилось, но автор только самую малость упоролся, честно-честно.

тыц

С тех пор, как он оказался здесь, мир стал совершенно другим.

Он все также казался ему причудливым всплеском, палитрой буйных красок - но теперь эти краски были болезненно четкими и режуще чужими. Трава в саду у серых стен была какой-то режуще ядовитой, в ее зеленой вязкости застревали золотые искры солнца, стебли неприятно кололи, когда он проводил по ним ладонями. Иногда ему начинало казаться, что он и правда сходит с ума. Медленно, но верно. Мир сжался до белой тесноты коридоров, до ярких ламп и крохотной спальни, до обширного помещения, где всегда пахло едой, но в пустой сахарнице никогда не находилось хотя бы крохотного кусочка сладкого лакомства. Почему? Ему ведь так немного нужно…

Первое время он отказывался есть, сидел, насупившись, спрятав руки в рукава белоснежной рубахи. Он огрызался и пинался, когда противные тонкие пальцы этих медсестер пытались прикоснуться к нему. А однажды совершенно нарочно укусив кого-то из врачей, он почувствовал, как что-то тонкое впилось ему в плечо, глубоко под кожу. Затем следовала отвратительная слабость и тягучее молочное забвение. От него хотели многого: чтобы он ел, когда им хотелось, спал, когда им хотелось, чтобы все делал, как приказано. С ним нянчились, как с младенцем, и это раздражало его и вызвало сиюминутный протест.

Он и сам не понимал, когда это начало происходить с ним. Будучи по жизни миролюбивым, он стал похож на шипящего и дикого кота. Места уколов ужасно чесались, без того душный воздух пропах остро ощутимым духом лекарств и масел. За тяжелой больничной дверью, куда его принесли в состоянии забытья, вместо обещанного исцеления (от чего, интересно?) его ждали прямые ворота в безумие: в это кошмарно тесное состояние, пропитанное горькими ароматами, в котором сам воздух начинает раздражать. Очнувшись от забвения, куда его обычно отправлял шприц заботливой медсестры, реальность казалась ему свежей и четкой. Свежий воздух сада бодрил, ароматы бордовых и синих цветов успокаивали. Но через некоторое время оно возвращалось, заполняя тело больного ядом, вызывая дрожь в руках и губах, нечто чужеродное, неясное, странное. Ему не хватало самого главного, а бесконечные уколы лишь ненадолго могли заглушить эту жажду.

Ему порой казалось, будто из-под его ступней выбили почву и он завис где-то в вакууме. Неприятное ощущение. Он словно бы лишился опоры, чего-то важного, и цветастый водоворот отчаяния время от времени продолжал затягивать его все глубже и глубже. Окружающее меняло свой привычный характер и цвет.

Окружающие люди казались ему скоплением ярких неаккуратных клякс. Чьи-то глаза вспыхивали яростным алым пламенем, чьи-то - задорным рыжим. Глаза докторов были холодными и синими, словно леденцы без сахара. В соседней комнате жил человек с абсолютно сиреневой душой - не иначе свихнувшийся художник или поэт. А птицы пели в саду, переливаясь чем-то медовым и родным, но белые стены и стальные решетки надежно держали пациентов в желудке ненасытной больницы. День тянулся за днем, лоскутья помутнения рассудка, сопровождаемые болезненно-яркими снами, неустанно вплетались в ткань едкой коридорной повседневности. Только лишь однажды сквозь однообразную пелену быта новым солнцем засветила перемена.

Это случилось утром. Наверное, ближе к полудню.
Проснувшись в мягком мареве белых стен, он долго смотрел на потолок. По серой плоскости скользили призрачные золотистые тени заоконных веток, купающихся в утреннем солнце. Туман и дождь, опутавшие собой улицу неделю назад, наконец, отступили. И он радовался этому.

По паркету заскрипели колеса перевозного стола, в воздухе резко запахло чем-то цветочным и душным. Рядом с его постелью оказалась девушка в коротком белом платье.
- Как спалось? - она наклонилась над больным. Удивительно доброжелательная медсестра. Даже не взглянув на нее, пациент тут же начал рассказывать:
- Мне сегодня снился очень странный сон. Это было большое море, - он развел руки в стороны, показывая простор. - Оно пахло чем-то неприятным, наверное, это был запах соли, - он поморщился. - А я ненавижу соль.
Медработница смотрела на пациента своими ясными глазами и добродушно улыбалась. Однако он заметил в ее улыбке едва уловимую долю снисходительности. Как же он устал от этих сострадательных взглядов! Ведь эта девушка смотрела на него, словно на маленького ребенка - а между тем они наверняка были почти одного возраста. Его это злило, но он продолжал:
- Я плыл, и вода была неспокойная. Буйная… Она окружала меня и затягивала вглубь. Это называется… называется…
- Водоворот, - подсказала заботливая медсестра, наблюдая за его неопределёнными жестами. Пациент злобно зыркнул на неё. «За кого она меня принимает? Неужто думает, я совсем забываю человеческий язык?»
- Я думал, что умру. Сначала я немного даже обрадовался, но потом стало жутко. Это было так… горько. Я стал барахтаться, звать на помощь, думал – всё! И тут мне под руку попалось какое-то трухлявое бревно. И небо было какое-то странное. Красивое, что ли. Но знаете, что самое интересное?
Явно начавшая скучать девушка слегка пожала плечами. Стойко выслушивать сновиденные бредни пациентов входило в её обязанности.
- Когда я посмотрел вверх, то никакого бревна не увидел. Вернее, увидел, но оно стало другим: прочным, красивым, оно росло на глазах. А потом превратилось в корабль! Знаете, такие парусники? Их часто рисовали в детских книжках. Но я лично никогда не интересовался ничем подобным.
- Натти, - на оклик медсестры пациент удивлённо вскинул брови – его редко называли по прицепившейся когда-то кличке. – Всё это конечно очень интересно, но нам пора идти.
Она кивнула на часы: стрелка неуклонно ползла к десяти. Пациент вздохнул. Когда девушка привстала, воздух наполнился сладким цветочным запахом. На мгновение пациенту показалось, что приторный дух поглотил его существо, заполнил изнутри. Повинуясь неведомому порыву, он подался вперед, пальцы цепко схватили ткань больничного платья. Пациент посмотрел на девушку как-то странно, будто ожидая чего-то. Едва не вскрикнув от неожиданности, та лишь выдернула подол из его крючковатых рук и коротко выдохнула. Впредь не будет использовать подобный аромат, находясь среди душевнобольных.
- Прекращай это, Натти. Так делают только маленькие дети, - сказала она, больше даже мягко, чем строго.

[Гость]

2 тыц

Вдохнув воздух полной грудью, он сразу заметил, что что-то изменилось. В привычных запахах появился какой-то сладкий привкус, напоминающий о чём-то далёком и родном. О чём-то, что может принести отобранный покой. Серый глаз наполнился неимоверной тоской и начал слезиться, а зелёной запылал каким-то странным огоньком – однако никто из гуляющих после завтрака пациентов не заметил этого. Натти хотелось что-то делать, в нём проснулась какая-то искорка, зазвучала тонкая струна. Не обращая внимания на обеспокоенные взгляды медработниц, он пустился вскачь по дорожке. Зелень показалась ему неимоверно яркой – не раздражающе, но как-то по-сочному. Запах черёмухи заполнял грудь, а порхающий цветастый лепесток летел вперёд, зовя за собой. Бежать за этой бабочкой и смеяться, бежать и смеяться, пока не догнали. Сам не заметив как, он оказался на просторной, залитой солнцем площадке перед главным крыльцом своей белой тюрьмы. И в этот момент что-то изменилось. Оборвалось, словно тонкая нить.

Ослепляюще сверкали стекла недавно приехавших машин. Санитары, похожи на тени в солнечных лучах. Человек, которого они вели под руку, не был похож на обычного пациента. Льющийся свет очерчивал резко выдающиеся скулы на равнодушном, словно мраморная маска, лице. Глаз Натти разглядеть не мог, зато прекрасно видел слегка взлохмоченные светлые волосы и молчаливую отстраненность в каждом движении. Но больше всего его поразило холодное, непоколебимое спокойствие, так несвойственное для жителей дома с белыми стенами. Особенно странным это казалось ему, когда он вспоминал свои собственные брыкания и попытки вырваться из цепких стервятничьих рук врачевателей. Но у него не оставалось сомнений, что этот странный субъект, привезенный на машинах с мигалками, является самым что ни на есть настоящим пациентом. Крики и шаги за спиной заставили Натти отвлечься и когда чьи-то руки схватили его за плечи, он вновь обернулся на серую площадку. Теперь она была пуста, только машины, шурша по асфальту с чувством выполненного долга, нехотя ползли подальше от проклятых ворот.

На обеде пациент нетерпеливо ерзал на стуле, оглядываясь по сторонам. Равномерный гул поднимался к потолку, словно гребень волны. А он всё вертел сверкающий стебелек вилки, неизменно прикованной к столу тонкой цепочкой, не решаясь прикоснуться к еде.
Наконец среди белой однообразной массы толпы он разглядел искомое. Новоприбывшего пациента посадили в двух столах от него. Окружающие недоуменно уставились на новичка, со всех сторон послышались неопределенные возгласы. Сидящий рядом с Натти парень что-то тихо промычал - он, впрочем, редко издавал иные звуки - и вновь опустил глаза к тарелке, тут же забыв об инциденте. Постепенно его примеру последовали все остальные, однако Натти время от времени заинтересованно поглядывал на странного человека. Он сам не понимал, чем этот образ показался ему таким особенным, но решил пока просто наблюдать за ним. Бледное лицо новичка было угрюмым, под глазами виднелись темные круги. Он был абсолютно молчалив, казалось, погруженный в колодец собственных мыслей, он совершенно не замечал того, что происходило вокруг.

Пальцы по привычке потянулись к крышечке сахарницы, однако на злополучном донышке Натти вновь ждала пустота. Его сердце охватило глубокое негодование, подходило то самое время, когда краски вокруг обострялись и весь смысл бытия сводился к банальному желанию отведать хотя бы чего-нибудь сладкого. Он ведь уже почти начал забывать его вкус... Они называли это «приступ».

В первый момент осознания ему захотелось, как обычно, начать голосить и исступленно махать руками, однако встретив взглядом холодное выражение лица новоприбывшего, Натти решил промолчать. Отчего-то подобное поведение показалось ему неловким и неуместным здесь, в присутствии этого неясного субъекта.

Когда стало можно покинуть столовую, он чуть было не позабыл о предмете своего недавнего наблюдения, однако в белом широком коридоре он притормозил, и, увильнув в толпе от хищных взглядов надзирателей, затаился возле стенки.

Медсестра, сопровождающая угрюмого пациента, решив, видимо, что больной пока довольно адекватен, отошла поболтать с кем-то из врачей. Улучив момент, Натти юрко подскользнул аккурат к интересующему его субъекту.

- Добрый день, - четко продекламировал Натти, на ходу заглядывая в лицо нового товарища по несчастью. Тот вздрогнул от неожиданности и, подняв глаза, сдержанно улыбнулся. Натти отметил, что улыбка была искренней. Возможно, он обычно очень приветлив и весел, однако сейчас он чем-то расстроен. Надо спросить чем, думает Натти.
- Извините за беспокойство, - вырвалось у него вместо этого, - у вас не найдется кусочка сахара? Хотя бы совсем немного...
Человек отвечает, что никакого сахара у него нет и не было, и что вообще, почему было не взять его в столовой. Натти даже начал было закипать от негодования, но, вовремя вспомнив, что новичок ничего не знает о его трагедиях, быстро успокоился. Он хотел продолжить разговор, пока вновь не вмешались медработники, идущие поодаль и ничего еще не заметившие, однако совсем не знал, о чем говорить.
- А вы... вы... вы, наверное, очень любите сахар, - пропустив мимо ушей усталое "нет", он продолжал. - А какие пирожные вы любите: шоколадные или с кремом? Или шоколадные и с кремом одновременно? А мед? А пчел боитесь? А рисовать вы любите? А мороженное? Интересно, почему сегодня такая странная погода. Представляете, я как-то слышал, что клубничное запретили, будто бы из-за того, что в нем нашли какую то химию. Как по мне, так какая разница, натуральный продукт или нет - главное, чтобы сладко было!
- Нет, я ни о чем таком не слышал, - подал, наконец, голос собеседник. Натти, осознав, что нес сейчас полный бред, удивился, что его, оказывается, слушали и даже, может быть, слушали внимательно. Видимо и впрямь хороший человек, подумал Натти. Он чувствовал, как это неясное вновь медленными щупальцами подбирается к его душе, как всегда, готовое затянуть его в водоворот жажды и отчаяния.
- Флиппи? - послышалось у уха. - Так ведь вы попросили себя называть? Ох, как же вы все любите клички. Пойдемте со мной. - Какая-то незнакомая медсестра в несколько мгновений оставила Натти без собеседника. Он даже пытался было проследить, куда же повели этого "Флиппи", однако в расходящейся толпе этого было не разглядеть.
Зато совсем близко Натти подслушал странный разговор между санитаркой и главврачом. Он вообще-то не особо любил подслушивать, однако говорили, вне всякого сомнения, о его новом «друге».
- Какой кошмар! - возмущенно восклицал доктор. - Как вы могли такое допустить?
- Я просто...
- Даже не пытайтесь оправдываться! Вы вообще изучили историю этого пациента?! Это то, что вы должны делать в первую очередь! Вы вообще в курсе, насколько этот больной неадекватен, насколько опасен для человеческого общества? Его привезли к нам не как обычного пациента.
- Но помилуйте, он выглядит абсолютно нормальным! - пролепетала медсестра. - Даже...
- Внешность - не показатель. Несмотря на ваш малый опыт, вам должны быть известны определенные правила общения с больными. И...
Доктор и сестра уставились на Натти. Обнаружив, что пока он увлеченно слушал, коридор давно опустел, больной стремглав помчался к себе палату, ни малейшего внимания не обращая на голоса за спиной.

Натти не любил думать.
Вечером снова пошел дождь. Тонкие нити тянулись от неба к земле, разрезая тьму, а Натти сидел напротив окна. С обратной стороны окно обвил геометрический узор решетки, а в ее просветах на фоне тьмы была видна такая же комната и такой же Натти, только в зеркальном отображении.

Натти очень не любил думать, но все происходящее было похоже на какой-то странный ребус, настойчиво требующий разгадки. Волей-неволей, приходилось анализировать события. Все началось со сна. Да. Водоворот, бревно, а потом целый корабль. Снова есть за что держаться, снова можно спастись...

И тут Натти озарило. От внезапной вспышки он даже подпрыгнул на месте, радостно воскликнув. Он наконец-то понял: всё дело в его собственном отражении! Но нет, не в этих темных коротких волосах, не в этом бледном контуре лица - нет, разгадка кроется в этом пылающем зеленом глазе, особенно выделяющемся на фоне второго, светло-серого. У Флиппи же совсем-совсем такие глаза - зеленые, как две лампы со слабым изумрудным огнем. А еще они похожи на два леденца, пару сверкающих полупрозрачных карамелек. Вот чем так заинтересовал его новый пациент. Натти засмеялся. Ему показалось, что он сумел разгадать все мучавшие его загадки. Все стало ясным, и красивым, и четким. Захотелось даже кое о чем расспросить этого Флиппи.

[Гость]

3 тыц

Вдохнув воздух полной грудью, он сразу заметил, что что-то изменилось. В привычных запахах появился какой-то сладкий привкус, напоминающий о чём-то далёком и родном. О чём-то, что может принести отобранный покой. Серый глаз наполнился неимоверной тоской и начал слезиться, а зелёной запылал каким-то странным огоньком – однако никто из гуляющих после завтрака пациентов не заметил этого. Натти хотелось что-то делать, в нём проснулась какая-то искорка, зазвучала тонкая струна. Не обращая внимания на обеспокоенные взгляды медработниц, он пустился вскачь по дорожке. Зелень показалась ему неимоверно яркой – не раздражающе, но как-то по-сочному. Запах черёмухи заполнял грудь, а порхающий цветастый лепесток летел вперёд, зовя за собой. Бежать за этой бабочкой и смеяться, бежать и смеяться, пока не догнали. Сам не заметив как, он оказался на просторной, залитой солнцем площадке перед главным крыльцом своей белой тюрьмы. И в этот момент что-то изменилось. Оборвалось, словно тонкая нить.

Ослепляюще сверкали стекла недавно приехавших машин. Санитары, похожи на тени в солнечных лучах. Человек, которого они вели под руку, не был похож на обычного пациента. Льющийся свет очерчивал резко выдающиеся скулы на равнодушном, словно мраморная маска, лице. Глаз Натти разглядеть не мог, зато прекрасно видел слегка взлохмоченные светлые волосы и молчаливую отстраненность в каждом движении. Но больше всего его поразило холодное, непоколебимое спокойствие, так несвойственное для жителей дома с белыми стенами. Особенно странным это казалось ему, когда он вспоминал свои собственные брыкания и попытки вырваться из цепких стервятничьих рук врачевателей. Но у него не оставалось сомнений, что этот странный субъект, привезенный на машинах с мигалками, является самым что ни на есть настоящим пациентом. Крики и шаги за спиной заставили Натти отвлечься и когда чьи-то руки схватили его за плечи, он вновь обернулся на серую площадку. Теперь она была пуста, только машины, шурша по асфальту с чувством выполненного долга, нехотя ползли подальше от проклятых ворот.

На обеде пациент нетерпеливо ерзал на стуле, оглядываясь по сторонам. Равномерный гул поднимался к потолку, словно гребень волны. А он всё вертел сверкающий стебелек вилки, неизменно прикованной к столу тонкой цепочкой, не решаясь прикоснуться к еде.
Наконец среди белой однообразной массы толпы он разглядел искомое. Новоприбывшего пациента посадили в двух столах от него. Окружающие недоуменно уставились на новичка, со всех сторон послышались неопределенные возгласы. Сидящий рядом с Натти парень что-то тихо промычал - он, впрочем, редко издавал иные звуки - и вновь опустил глаза к тарелке, тут же забыв об инциденте. Постепенно его примеру последовали все остальные, однако Натти время от времени заинтересованно поглядывал на странного человека. Он сам не понимал, чем этот образ показался ему таким особенным, но решил пока просто наблюдать за ним. Бледное лицо новичка было угрюмым, под глазами виднелись темные круги. Он был абсолютно молчалив, казалось, погруженный в колодец собственных мыслей, он совершенно не замечал того, что происходило вокруг.

Пальцы по привычке потянулись к крышечке сахарницы, однако на злополучном донышке Натти вновь ждала пустота. Его сердце охватило глубокое негодование, подходило то самое время, когда краски вокруг обострялись и весь смысл бытия сводился к банальному желанию отведать хотя бы чего-нибудь сладкого. Он ведь уже почти начал забывать его вкус... Они называли это «приступ».

В первый момент осознания ему захотелось, как обычно, начать голосить и исступленно махать руками, однако встретив взглядом холодное выражение лица новоприбывшего, Натти решил промолчать. Отчего-то подобное поведение показалось ему неловким и неуместным здесь, в присутствии этого неясного субъекта.

Когда стало можно покинуть столовую, он чуть было не позабыл о предмете своего недавнего наблюдения, однако в белом широком коридоре он притормозил, и, увильнув в толпе от хищных взглядов надзирателей, затаился возле стенки.

Медсестра, сопровождающая угрюмого пациента, решив, видимо, что больной пока довольно адекватен, отошла поболтать с кем-то из врачей. Улучив момент, Натти юрко подскользнул аккурат к интересующему его субъекту.

- Добрый день, - четко продекламировал Натти, на ходу заглядывая в лицо нового товарища по несчастью. Тот вздрогнул от неожиданности и, подняв глаза, сдержанно улыбнулся. Натти отметил, что улыбка была искренней. Возможно, он обычно очень приветлив и весел, однако сейчас он чем-то расстроен. Надо спросить чем, думает Натти.
- Извините за беспокойство, - вырвалось у него вместо этого, - у вас не найдется кусочка сахара? Хотя бы совсем немного...
Человек отвечает, что никакого сахара у него нет и не было, и что вообще, почему было не взять его в столовой. Натти даже начал было закипать от негодования, но, вовремя вспомнив, что новичок ничего не знает о его трагедиях, быстро успокоился. Он хотел продолжить разговор, пока вновь не вмешались медработники, идущие поодаль и ничего еще не заметившие, однако совсем не знал, о чем говорить.
- А вы... вы... вы, наверное, очень любите сахар, - пропустив мимо ушей усталое "нет", он продолжал. - А какие пирожные вы любите: шоколадные или с кремом? Или шоколадные и с кремом одновременно? А мед? А пчел боитесь? А рисовать вы любите? А мороженное? Интересно, почему сегодня такая странная погода. Представляете, я как-то слышал, что клубничное запретили, будто бы из-за того, что в нем нашли какую то химию. Как по мне, так какая разница, натуральный продукт или нет - главное, чтобы сладко было!
- Нет, я ни о чем таком не слышал, - подал, наконец, голос собеседник. Натти, осознав, что нес сейчас полный бред, удивился, что его, оказывается, слушали и даже, может быть, слушали внимательно. Видимо и впрямь хороший человек, подумал Натти. Он чувствовал, как это неясное вновь медленными щупальцами подбирается к его душе, как всегда, готовое затянуть его в водоворот жажды и отчаяния.
- Флиппи? - послышалось у уха. - Так ведь вы попросили себя называть? Ох, как же вы все любите клички. Пойдемте со мной. - Какая-то незнакомая медсестра в несколько мгновений оставила Натти без собеседника. Он даже пытался было проследить, куда же повели этого "Флиппи", однако в расходящейся толпе этого было не разглядеть.
Зато совсем близко Натти подслушал странный разговор между санитаркой и главврачом. Он вообще-то не особо любил подслушивать, однако говорили, вне всякого сомнения, о его новом «друге».
- Какой кошмар! - возмущенно восклицал доктор. - Как вы могли такое допустить?
- Я просто...
- Даже не пытайтесь оправдываться! Вы вообще изучили историю этого пациента?! Это то, что вы должны делать в первую очередь! Вы вообще в курсе, насколько этот больной неадекватен, насколько опасен для человеческого общества? Его привезли к нам не как обычного пациента.
- Но помилуйте, он выглядит абсолютно нормальным! - пролепетала медсестра. - Даже...
- Внешность - не показатель. Несмотря на ваш малый опыт, вам должны быть известны определенные правила общения с больными. И...
Доктор и сестра уставились на Натти. Обнаружив, что пока он увлеченно слушал, коридор давно опустел, больной стремглав помчался к себе палату, ни малейшего внимания не обращая на голоса за спиной.

Натти не любил думать.
Вечером снова пошел дождь. Тонкие нити тянулись от неба к земле, разрезая тьму, а Натти сидел напротив окна. С обратной стороны окно обвил геометрический узор решетки, а в ее просветах на фоне тьмы была видна такая же комната и такой же Натти, только в зеркальном отображении.

Натти очень не любил думать, но все происходящее было похоже на какой-то странный ребус, настойчиво требующий разгадки. Волей-неволей, приходилось анализировать события. Все началось со сна. Да. Водоворот, бревно, а потом целый корабль. Снова есть за что держаться, снова можно спастись...

И тут Натти озарило. От внезапной вспышки он даже подпрыгнул на месте, радостно воскликнув. Он наконец-то понял: всё дело в его собственном отражении! Но нет, не в этих темных коротких волосах, не в этом бледном контуре лица - нет, разгадка кроется в этом пылающем зеленом глазе, особенно выделяющемся на фоне второго, светло-серого. У Флиппи же совсем-совсем такие глаза - зеленые, как две лампы со слабым изумрудным огнем. А еще они похожи на два леденца, пару сверкающих полупрозрачных карамелек. Вот чем так заинтересовал его новый пациент. Натти засмеялся. Ему показалось, что он сумел разгадать все мучавшие его загадки. Все стало ясным, и красивым, и четким. Захотелось даже кое о чем расспросить этого Флиппи.

[Гость]

4 тыц

***
Эхо шагов отражалось от стен коридора. Ему вновь казалось, что все происходит не с ним, будто в каком-то старом нечетком сне. Глухие голоса вокруг, чьи-то руки ведут его от двери к двери. И вдруг из ниоткуда появляется этот ненормальный с бешеным глазом и растрёпанными волосами, что-то кричит, хватает за рукава, косится на крепко сжимаемый предмет. Безумец…

Несуразное, зелёное изоюражение глаза мелькает перед глазами так быстро, что Флиппи не успевает удивиться, а затем открывается дверь. Флиппи очень устал и, оказавшись, наконец, в тесной и тихой палате он наконец-то может закрыть глаза и вновь погрузиться вглубь своей души. Он знает, что даже сон не принесёт успокоения. Но тягучее марево снотворного забирает его в свой сладко-туманный плен, заставляя забыть обо всём, что причиняет страдания.

Вечером Флиппи стоял перед зеркалом в ванной и смотрел на своё отражение. Ржавчина, мерное падение капель, белый кафель стен – эта обстановка давила на его и без того расстроенный разум. Флиппи вцепился пальцами в края керамической раковины. Больше всего на свете он ненавидел зеркала. Иногда они могут показывать правду, от которой сам человек стремиться убежать. Глядя на своё исхудалое лицо, на безумно бегающие зелёные глаза, он чувствовал что-то далёкое, скрытое глубоко внутри, готовое вырваться наружу. Собственная тень казалась порождением кошмара. Что это за страх – он и сам не мог определить. Размытые термины произнесённого диагноза ничего ему не давали. «Диссоциация»? Что за бред? Он знал только, что часть его души, зашытой грубыми стежками, больше ему не принадлежит. Не принадлежит давно, с тех самых пор…

Когда-то Флиппи знал одного очень странного человека. Тот часто говорил загадками, любил фиолетовый цвет, а его дом был завален разнообразным барахлом: пузатыми бутылочками с этикетками на древних языках, высушенными насекомыми в рамочках, разнообразными каменьями, толстыми книгами с пожелтевшими страницами, костяшками с непонятными знаками и многим другим. Тот самый человек рассказывал ему интересные вещи о противоречии вещей, о разных состояниях одной сущности, о природе зверя и природе мрака, о тёмной стороне человеческого Эго, о глубинах и переходах и о чём-то ещё, чего Флиппи никак не мог припомнить. Он мало что понял из рассказанного, но поверил каждому слову, и всё запомнил.

Но сейчас слова старого знакомого мага казались ему непреложной истиной, и, вглядываясь в собственное отражение, он чувствовал, как Зверь заполняет его изнутри, как вены наполняет что-то тёмное, вышедшее из глубин подсознания. Но самое страшное заключалось в том, что Флиппи не чувствовал эту природу чуждой себе – напротив, это чудовище не пришло извне, оно всегда было внутри. Но теперь проснулось. И от этого страшно и тошно.

Сны Флиппи тоже не любил. Чаще всего ему снились бредовые, сюрреалистические кошмары, после которых просыпаешься в холодном поту, едва осознавая, кто ты есть. Перед сном его внимательно осмотрели и, решив видимо, что время изоляции настанет нескоро, лишь вкололи ему немного успокоительного и оставили одного в тёмной комнате, среди страхов и сомнений.

Сегодня ему не снились ни зубастые твари, ни уродливые монстры, ни мрак подземных пещер. Вместо этого его видениями завладело нечто более страшное: он видел своё прошлое, ни капли не искажённое сновиденной пеленой. Он видел казавшиеся бесконечными два года войны. Память всплывала кровавыми кругами на водной глади сознания, всё глубже и глубже погружая Флиппи в свою взвесь. Он видел лица ушедших навсегда товарищей, видел вспышки и свет, оказавшийся обманом, не солнцем, а пламенем ада. Он слышал стрекот пулемётов, звон гильз, падающих на вымазанный чем-то липким пол, слышал далёкие истошные крики, гром разрывающихся снарядов и вой сирен. Ладони вновь ощущали отвратительную липкую алую жидкость, лёгкие заполнял приторный запах, а люди были похожи на изломанных кукол с переломанными конечностями и свёрнутыми шеями. Сон был настолько реальным, что казался почти осязаемым, он смешивался с тёмной больничной палатой, подступал со всех сторон. Флиппи ощутил на своих губах что-то солёное. Это были слёзы, обыкновенные человеческие слёзы, в которых смещались страх, и отвращение, и невыразимая боль.

Почему они ничего не говорят ему о содеянном? О том, что он натворил всего пару дней назад? Неведение уничтожало, жгло изнутри.

Врачи признали его «временно адекватным». На их языке это означало, что через пару дней его вновь поместят в ту же отвратную подвальную комнатёнку, куда его отправляли почти сразу после прибытия. Опухшие глаза не желали видеть солнечный свет, тело было словно наполнено ватой – последствие каких-то новых таблеток. Флиппи пытался успокоить свои сбившиеся мысли. Он вдыхал полной грудью цветочный аромат, сидя на скамейке. Где-то наверху шуршал листвой ветер, словно море – волнами. Этот мерный гул помогал прийти в себя после ночных кошмаров. Но кому-то непременно нужно было нарушить это спокойствие. Кто-то тронул Флиппи за плечо, не заметив реакции, начал трясти. Тот лишь нехотя поднял глаза и увидел своего давнего знакомого, того самого «с сильнейшей стадией зацикленности». Натти широко улыбнулся и поздоровался, а Флиппи лишь устало кивнул, думая, как же он устал от его преследований.

Натти присел рядом и долго молчал. Вскоре Флиппи заметил, что тот всё это время с интересом разглядывал фото в его руках.
- А я всё думал, что это у вас такое… - протянул Натти. - Можно посмотреть?
Флиппи молча кивнул и Натти тот час же выхватил фото из его пальцев и стал разглядывать улыбающуюся веснушчатую девушку с огненно-рыжими, торчащими в разные стороны волосами.
- Ух ты! – воскликнул он. «Словно ребёнок, увидевший красивую игрушку» подумал Флиппи. – Я и не знал, что бывают такие волосы. Как здорово! А кто это?
Флиппи промолчал, на что Натти ответил понимающим кивком.
- А… Я понял. Её вы тоже убили?
- Кто тебе такое сказал? – воскликнул Флиппи. От неожиданности Натти даже вскочил со старой скамьи.
- Н…никто мне этого не говорил… - дрожащим голосом проговорил он. Видимо, Флиппи сам мало что знал о совершённом. Вмиг став серьёзным, Натти добавил:
- Не кричите больше, пожалуйста. Хорошо? Я терпеть не могу, когда люди кричат.
- Я тоже, - глухо отозвался Флиппи кивнув. Натти всё норовил заглянуть в карамельно-сверкающие глаза, словно надеясь найти в них ответы на вопросы и о том, что за корабль приснился ему тогда, и о том, что имеют в виду медсёстры, когда говорят между собой, что Натти больше не дичает и не просит сахара по утрам, с тех пор как в госпитале появился новичок. Наверное, фанатизм – это не всегда так уж плохо.
- Почему вы грустите? – решился, наконец, Натти. Он говорил встревоженно. – Я же вижу, что на самом деле вы весёлый. Что случилось?
«Боже. Как маленький ребёнок, право слово» - думает Флиппи, но вслух говорит:
- Боюсь, тебе это будет не очень интересно.
Некоторое время Натти молчал, и только теперь Флиппи заметил, насколько он хрупок и худощав в свои годы. Только сейчас обратил внимание на его призрачность, почти эфемерную, но ясно различимую виктимность. Тонкую шею и горло, которое брызнет кровью, стоит только слегка провести по тонкой коже когтем, совершенно непонимающие глаза разного цвета, хрупкие кости, чей ломающийся хруст уже наперёд начинает звучать в сознании Флиппи. Что-то просыпается глубоко внутри, что-то монструозное, издали чующее сладкую плоть. Натти в ужасе отскакивает и кричит, но крик получается хриплым и почти неслышным.
Однако этого хватило, чтобы Флиппи пришёл в себя. Он обхватил голову руками и завыл от собственного бессилия перед тёмной природой зверя, перед собственной душой. Он схватил квадратик фотографии, выроненный Натти, и хотел было разорвать его на клочки, но кто-то выхватил бумагу из его рук.
- Что вы делаете?! – воскликнул Натти, бережно выпрямляя помятое фото. – Она ведь такая… красивая.
Флиппи только кивнул. Молча и отстранённо. Он ни о чём не хотел думать или вспоминать. Натти смотрел на него: любопытство мешалось с жалостью, восхищение – со страхом. Он всегда считал зелёный цветом сладости и лета, но даже и не мог подумать, что этот оттенок может скрывать в себе такую невыносимую горечь. Словно чёрный шоколад. Или кофе. Натти поморщился.
- Знаете, я раньше очень любил сладкое… - начал было он, но тут же замолчал, задумчиво и печально. Он ненавидел слово «раньше», так же, как ненавидел слова «соль», «думать» и «горький». Но сегодня он готов даже потерпеть.
- Вы должны рассказать мне, - твёрдо сказал он. Его взгляд то скользил по фотографии рыжей девушки, то нервно оглядывался по сторонам на предмет приближения санитаров, то смотрел на чистое голубое небо.
- Рассказать… о чём? – не понял Флиппи.
- Как это, о чём? – Натти засмеялся своим неизменным безумным смехом. – Расскажите об этом, обо всём этом! О своей трагедии. Может, вам ещё можно помочь? – он был настойчив. - Может всё не так горько, как кажется? Может быть, тогда я всё пойму, и вы тоже всё поймёте. Может, кто-то из нас, наконец, покинет это ужасное место. Меня от него тошнит. Говорите же, прошу вас! Я так боюсь тишины…
«Горечь. Совсем немного горечи. Это не так страшно, когда нужно кому-то помочь».
Флиппи молчал не больше минуты.

Потом он тихо кивнул и, тяжело вздохнув, неторопливо начал вспоминать длинную, отмеченную кровью, печальную повесть своей жизни. То, что, казалось, навеки застряло в сердце, теперь обретало свободу. Флиппи говорил, говорил обо всём страшном и горьком, тёмном и чуждом, а Натти казалось, что слова превращаются в маленьких чёрных, похожих на кофейные зёрна бабочек, и улетают на Солнце, навсегда растворяясь в его горячих лучах.

[Gretel, the Creator]

Я честно не ожидала исполнения через почти два года, но это офигенно приятный сюрприз ^____^
Такой чудесный текст. Спасибо огромное!
у вас в части 2 и части 3 одно и то же, так надо?

[Гость]

Это просто случайность.
мимокрокодил

[Astra Silver]

Это просто случайность.

Я делала это в немного бессознательном состоянии, и нет, так не надо

Я честно не ожидала исполнения через почти два года, но это офигенно приятный сюрприз ^____^

Заявка очень вдохновляющая.

Такой чудесный текст. Спасибо огромное!

Вам спасибо!